|
4
42
Опубликовала Ольга Пужайкина | 31.01.2011 в 20:38:27
Материнство (С) ("Отправить на конкурс")
Ее мальчику две недели.
Она склоняется к колыбели
и все слушает, как он дышит.
За спиной говорят: „Вот глупая,
так и льнет к нему, не отходит, никого не видит и уж точно не слышит.
А она им всем: „Вы и не жили,
если вам не знакома сладость
дыханья таких мальчишек.
Нет, ну правда, на самом деле“.
И ей кажется, что самой ей
никакие не тридцать лет,
а лишь две золотые недели.
Она кружит мальчишку в березовой роще
и наверх обращается:
„Боже, боже, ну за что мне такой красивый мальчик!“
А щербатое детство вовсю хохочет.
Обернется она на знакомый голос,
и мужчина, который копия мальчик,
на плечах у которого, словно галстук, развеваются мокрые колготки,
улыбнется: „Как хорошо, что нас трое“.
Она зажмурит глаза и подумает:
„Господи, ну за что же мне счастье такое“.
Ее мальчик слезами на клавиши каплет,
и в груди тотчас рвется важное что-то.
Эти моцарты, григи, шопены и листы,
этот дурацкий, ненужный, безумный опыт.
Все сольфеджио и концертмейстеры —
ну их к черту, ей пианист не нужен.
Ни ван клиберн, ни лобачевский,
невский, путин, кюри, бестужев… Лишь бы только мальчик не плакал,
лишь бы не умирать от жалости.
Он ей шепчет: „Пожалуйста,
не пойду туда больше“,
а она прижимает к себе головку:
«Не ходи туда больше, пожалуйста“.
Он пятнадцатилетний ежик.
Ей хотелось, чтоб навсегда вместе,
чтоб в охапку, чтобы в обнимку.
Хоть в какую-нибудь Анапу, Гагры,
Сочи, иную чужбинку.
Но он молча уходит из-под ладони,
у него футболы и рок-н-ролы,
у него большие на жизнь планы,
он от неба не ждет никакой манны.
Он все сделает так, как сам захочет,
он любовь ее пронесет сквозь жизнь между прочим.
Между верой и отчаяньем,
между радостями и печалями.
А пока на макушке растут иголки, и ей верить не хочется, что в любви ее —
ну совсем никакого толку.
Ее мальчик в Андах и в Альпах.
Ее мальчик вырос в героя.
Ей бы им гордиться-хвалиться,
а она не знает покоя.
Ему достаются вершины мира, моря-океаны, близи и дали.
Ей — глобус усеивать флажками,
вешать на стену вымпелы да медали.
Он, верно, целует заморских женщин,
ей это не больно и не ревниво.
Ей самой все отчаянней хочется видеть
колготки внуков на шее у сына.
Только однажды бессонной ночью
она подскакивает в кровати.
Ей снится маленький ежистый мальчик,
а сердце колотится так некстати.
Она уже слышит звонки в прихожей,
но ищет таблетки и теплую юбку.
Сжимает в горсти пузырек с лекарством,
идет к аппарату и первый раз в жизни
боится поднять телефонную трубку.
Ее мальчику с чем-то там тридцать,
он сидит на больничной постели.
Беззащитен и безоружен,
как в той маленькой и далекой
детско-песенной колыбели.
Он острижен и перевязан,
он такой же, но слишком ранен,
слишком бледен, слишком потерян.
Она замирает в дверном проеме,
словно у важной какой-то грани.
Ей так страшно к нему прикоснуться.
Он все тот же выросший ежик, вдруг сейчас уберет ее руку,
вдруг попросит ее убраться.
Что ж ей сделать такого, что же.
Шаг навстречу, микрон движенья,
подзывает ее рукой.
На ватных ногах подходит,
садится на край постели,
головы касается головой.
И он снова ее мальчик.
Тот, который в березовой роще. Тот, который слезами по клавишам.
Тот, который из-под ладони.
Тот, который в Андах и Альпах.
Тот, который всегда будет.
И никто сильнее не любит:
ни в Париже, ни, что там, в Москве.
Он сидит, не шелохнется, кулаком вытирает слезы.
Она гладит его по замшевой голове…
|